Помню братика
Только раз пришла
| ДА, ЭТО БЫЛО Земля воронками изрыта Как будто оспою лицо. Земля окопами изрыта. Ложится пыль росой на травы, Земля засеяна свинцом. И воздух гарью опьянен — Идет тяжелый бой неравный Без перерыва, ночью, днем. Ряды защитников редеют: Друзей уносят в медсанбат... Да, это было! Это было! Об этом раны говорят. Об этом в памяти навечно Остались жесткие слова... А над землею, над землею Плывет, как знамя, синева.
А. ЖУЧЕНКО, пенсионер. ПОКЛОН РОВЕСНИКУ Туман над полем бел, как молоко. М. ЛУКННОВ. ЗАЖИГАЛКА Сам я не курящий. Пробовал в юношеские годы курить табак, но как-то не смог привыкнуть к этому зелью. С годами перестал даже об этом думать. Но вот когда вижу, как прикуривают от зажигалки, то всегда вспоминаю случай военного времени. Жили мы тогда в селе Султан. Зима сорок второго выдалась морозной и метельной. В январе через село в спешном порядке начали отступать немцы. Мы, мальчишки, тайком от родителей бегали смотреть, «как они суетятся. Сначала нам боязно было видеть их страшные лица, слушать непонятную лающую речь,. Но постепенно привыкли, стали над ними посмеиваться, как они мерзнут на наших морозах. Чаще всего мы собирались у сапожника деда Семена. Он любил нас, мальчишек. И нам было интересно с ним. В его доме жили фрицы, а во дворе стояла грузовая машина. Запомнился один, лысоватый и хвастливый. Бывало, сидят в машине и сосет конфеты. Ломанет кого -нибудь из нас, протянет лакомство, только захочешь взять, а он раз — себе в рот и скалит свои кривые зубы: смеется. Больше всего мы его ненавидили. Не скрывал ненависти и дед Семен. Однажды сидел он в хате за своим сапожным ремеслом. Решил, передохнуть. Взял кисет и начал сворачивать цигарку. А немец тут как тут — протягивает ему папиросы. Дед, ничего не говоря, отвел их в сторону и взял самокрутку в рот. Немец выхватил блестящую зажигалку (их У нас называли бензинками), щелкнул несколько раз и сует деду огонек. Тот небрежно, будто не замечая дунул на нее и полез в карман за своей «катюшей» (так в честь знаменитых «катюш » называли тогда огниво-кресало). Немец снова щелкнул. Дед снова дунул. Не торопясь он приложил ватку к кремню и ударил по краю кусочком плоского напильника. Мелькнула искра — и вата задымилась. Дед сунул под нос фрицу тлеющую «зажигалку» и сказал: «На, дуй, паршивец!» Немец, ничего не понимая, дунул на тлеющую вату. Она стала разгораться. Дунул сильней. Она сильнее горит. Посмотрел дед Семен на него и говорит: «Вот видишь, фриц, на твою технику дунул — она сразу потухла. А на мою дуй хоть лопни — не погасишь, только сильнее горит. Вы со своим Гитлером раздули огонь. Теперь Красная Армия так дунет — ничего от вас не останется. А Россия будет жить. Вот так-то....» Более сорока лет прошло. Но до сих пор я хорошо помню деда Семена и ею ответ хвастливому немцу. Н. СПИВАК.
МНЕ СНИТСЯ ДО СИХ ПОР... Изранена, как оспою лицо, земля: Следы от бомб, от мин и от снарядов. Пытаюсь ущепнуть себя: а жив ли я И друг, что шел всегда со мною рядом? Зияет развороченный окоп, На дна, как пламя, лужа крови, А в луже — друга кирзовый сапог И часть руки — от локтя-до ладони. Меня знобит: был друг и друга нет И никогда теперь уже не будет. Для матери — погаснет солнца свет, Хотя его до смерти не забудет. «Вперед! К Днепру!»— Командует комбат. Цепь напряглась. Стала стальной пружиной — За гибель друга и за его мать Врага коварного повергла, сокрушила. Прошли года, но снится мне окоп, На дне его, как пламя, лужа крови, А в луже — друга кирзовый сапог И часть руки — от локтя до ладони.
Т. ПАРХАЧЕВ.
ПЛАМЯ СУДЬБЫ Пламя далекой смертельной судьбы... Дни отступленья. Крестами — дороги. Медное горло военной трубы Песню выводит извечной тревоги. Падая в рост, вы прогнали врага. А до рейхстага ведь было неблизко... Рвутся до неба метели-снега, Словно в атаку идут обелиски!..
* * * Там, где нас хоронили — Отблеск алой звезды... К вашей братской могиле Сестры носят цветы... Но... Взлетают ракеты. Бомбы рвут тишину. Неужель за все это Мы ломали-войну? А. ТРИЛИСОВ.
ПУСТЬ НЕ ЗНАЕТ ТРЕВОГ Степь. Волнуется она под легким летним ветром. Бьются зеленые волны в берега черных полей, откатываются и вновь идут в наступление. По низинкам — миражные озера, а по горизонту — бесконечно течет такая же река. Красота-то какая, — восхищенно говорит мой спутник. — Здесь только и увидишь такое. Мы неторопливо идем к каналу. Набегающий ветерок бросает в лицо прохладой, запахами свежей воды. Вдруг из-под самых ног у нас вылетает жаворонок и, будто подстреленный, падает в двух- трех шагах. Потом снова взлетает и снова падает. Стойте,стойте,— просяще и тихо говорит слесарь,— Обойдем это место сторонкой. Я не стал возражать, хотя и не совсем его понял. Уже на берегу канала, когда были разложены рыболовные снасти, мой спутник (звали его Иван Петрович) повернулся ко мне и не то спрашивая, не то оправдываясь, произнес: От гнезда уводила...— Потом тихо добавил, — А я видел совсем другое. Я чувствовал: всколыхнула что-то в глубине души Ивана Петровича эта серая птичка, но спросить не решался, втайне надеясь, что он расскажет сам. И не ошибся. Сам я не из этих мест. Пришлый я. После войны попал в город, да и осел. В сорок третьем мне было всего пять лет. Отец воевал, где, я тогда совсем не понимал. Жил с матерью в деревне. Небольшую, затерянную в лесу, ее, казалось, никогда и не найдут немцы. Но они нашли. Посадили своего старосту, оставили полицаев. Наведывались дважды в неделю. Уже после я узнал, что многие женщины пекли для партизан хлеб, что староста помогал переправлять его. Однажды это, помню, было осенью, немцы примчались в село на грузовиках и начали облаву. Кого искали, я не знаю. Испуганная мать вскочила в комнату, быстро одела меня, и мы побежали в лес. Я слышал лай собак, мне хотелось посмотреть, что делается в селе, но мать упрямо тащила меня. Когда я совсем устал, она взяла меня на руки. Через время мать остановилась, прислушалась и догадалась (это понял значительно позже), что собаки идут по следу. Она подвела меня к копне, разрыла сено, посадила меня внутрь: «Сиди, сынок, сиди и не плач. Я тебя очень прошу,— по щекам ее текли слезы,— молчи: что бы со мной ни случилось, ты должен жить. Прощай. Она забросала меня сеном, оставив лишь небольшое отверстие, чтобы можно было дышать. В него я увидел, как она уходила, но не лесом, а открытым пригорком. Лай приближался. Вскоре он был уже рядом. Немцы увидели мать и бросились за нею хотя овчарки тянулись к копне, где сидел я. Потом они снова взяли след. Их отпустили. Мне стало страшно. Я едва не выскочил и не побежал следом. А мать петляла между копнами, падала, поднималась и снова бежала. Я видел ее маленькой и беззащитной. Собаки настигли ее. Она отталкивала их руками и продолжала уходить все дальше от меня. Потом... Он помолчал. Повернулся ко мне, глянул повлажневшими глазами и будто извиняясь сказал: Выпорхнул, упал жаворонок, а мне — будто мать Моя убегает, падает, уводит беду от меня серой птицей. Сколько лет прошло, а забыть не' могу. И не забуду: такое не забывается. Иван Петрович умолк. Проверил свои удочки. Где-то над нами в синем-синем небе качнулась и поплыла звонкая трель. Поет, — глядя вверх, сказал Иван Петровиче — Пусть поет и не знает тревог. Н. ОРЕХОВ. ПОБЕДА Разносится снова и снова
Е. ПРОКОПЕНКО. ПОБЕДИТЕЛИ
|
Книга памятиМузеи района |
|